ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЧЕРНОВ         ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ ФРАМА  стр.4

VII

      В начале сентября 1913 года на «Святом Фоке» разогрели котлы. Корабль, освободившись ото льда и подрагивая от монотонного стука машин, взял курс к берегам Земли Франца-Иосифа.
       Фрам не одобрял морские путешествия. Во-первых, палуба качалась, дрожала, длинные мачты и те накренялись к воде; во-вторых, собак из клеток не выпускали. К счастью, на этот раз плыли недолго. Во второй половине сентября показались мертвые, покрытые льдом острова. Хозяин не  собирался зимовать возле них, он хотел еще проплыть на север, ближе к полюсу… Но природа не считается с планами людей. Навстречу «Святому Фоке» она погнала ледовые поля, огромные айсберги, похожие на горы, — вздыбленные, с островерхими макушкам и, отсвечивающие холодноватой голубизной.
    На одном айсберге плыл медведь. Собаки всполошились, чуть не разнесли клетки. Люди же спокойно смотрели с палубы на уплывающего зверя. Фрам долго но мог успокоиться: метался, щелкал зубами. Как хотелось ему медвежатины!..
    Тесная бухта, где бросили якорь, не привлекала глаз: каменистые обрывы, обледенелые откосы. Чуяло сердце Фрама, что охоты здесь не будет. Безжизненный берег острова Гукера нависал над водой.
     Зима надвинулась рано. Люди, не обнаружив в окрестностях плавника, разобрали кубрик. Стучали топоры, визжали пилы. Экипажу судна приходилось наскребать скудное топливо для кухни, для просушки одежды. Чугунные печки нигде не топились. В прошлую зиму Фрам лежал в каюте хозяина на некотором отдалении от печки — дверца раскалялась, как угли в костре. Теперь печка была коричнево-ржавой, стылой. Веселая пляска огня больше не будоражила ее холодное, железное чрево.
      Палуба, щедро укатанная снегом, почти вымерла. Бывало, отправятся люди к ближайшему айсбергу наколоть льда для пресной воды; или выйдут с непонятными Фраму приборами, колдуют над ними, пока не поморозят руки. И опять — безлюдье. Правда, люди все, как один, высыпали смотреть полярные сияния. Кто-то высоко-высоко в небо забрасывал зеленоватые и желтые пучки света, от них стремительно рассыпались нежно-молочные змейки, а временами бледные, полутоновые краски накалялись, излучая призрачно-метущееся свечение. Фрам, видя людей, задравших вверх головы, искал глазами пролетающих гусей и уток. Но их не было.
      Скоро и полярные сияния перестали собирать людей на заснеженной палубе. Фрам думал, что люди утратили былое любопытство или боялись режущего ветра, налетавшего с каменистого острова. На самом же деле их свалила цинга. Они почти не двигались, почти не ели — зубы шатались, десны кровоточили. Хуже всего, что заболел и хозяин. Когда после двухнедельного перерыва он  вышел на палубу и взял Фрама в каюту, сердце Фрама почуяло какую-то перемену. Изменился голос — стал тише и глуше, и рука не так уверенно и сильно трепала холку, покрывшуюся плотной зимней шерстью. Хозяин помышлял о медвежьей охоте. Он полагал, что свежее мясо укрепит силы больных. И, не поддаваясь ничьим уговорам, тепло оделся, взял упряжку и отправился на охоту. Фрам  видел, с каким трудом хозяин шел впереди нарты. К концу дня напали на след.  Фрам, Варнак и Разбойник настигли зверя. Хозяин  не скоро приблизился на выстрел. Целился долго, ранил медведя, но тот добежал до полыньи, нырнул в нее и не вынырнул. Лайки,  урча, вылизали на снегу пятна крови, прихваченные морозом… Возвращались ни с чем. Хозяин идти уже не мог — сел в нарту…
      На «Святом Фоке» воцарилось уныние. Стали дохнуть архангельские собаки, не привыкшие к испытаниям и суровым передрягам. Околела Тюлька. Линник вынес ее из клетки — жалкую, маленькую, с провисшей головой. Теперь и хвост ее не казался таким пышным, как прежде… Хозяин стоял на палубе в полушубке с поднятым воротником, в низко надвинутой на лоб меховой шапке. Проводив глазами удаляющегося Линника, он мрачно сказал Фраму: — Дохнут твои родичи, не хотят идти со мной к полюсу.
     Фрам навострил уши. Последнее время все чаще слышалось слово «полюс». Что оно значит? Может быть, оно слаще медвежьего мяса, горячее медвежьей крови? Фрам не знал ни цвета, ни вкуса, ни запаха этого слова, но из уважения к хозяину вильнул хвостом. Ведь бывает так и среди людей — они кивают, хотя не все понятно в речи собеседника. Просто не хочется показаться несведущим или прервать вопросом плавную беседу.
                                                                                                                                         

  VIII

       В снегу катались двое — человек и собака. Мелькал полушубок, белым вихрем взлетала и падала в сугроб собака.  Наконец, человек  встал на ноги, пытаясь отдышаться и стряхивая снег.   — Ну, видишь, я здоров, — сказал человек, все еще тяжело дыша и обращаясь к собаке, поставившей передние лапы ему на грудь. Фрам давно не видел своего хозяина таким возбужденным. И до чего же он большой — лапы едва дотянулись до груди, и как крепко стоит, расставив ноги! Глаза хозяина словно говорят: вот-вот, знай наших, какой-нибудь цинге нас не одолеть — не та порода!
      Известно ли тебе, что отец мой зимой на азовском льду в ватаге рыбачил, пешней  проруби долбил, тяжкие сети тянул, руки у него , как из камня. Наверное, и мне по наследству кое-что перепало!…
      Они повернули к «Святому Фоке». Малиновая заря рдела над ледяными полями. Пар от дыхания схватывало на лету морозом. — Светлее стало. День больше, путь легче. Стужа полыньи закрыла. Стало быть, и полюс ближе…
      Хозяин не отвел Фрама в клетку, а взял в каюту.  Фрам, как всегда, расположился в углу, на брезенте, возле холодной и  темной печки. Пришли Пустошный и Линник. Пустошный — большерукий, с виду нескладный, молчаливый. На хозяина смотрит влюбленно. Линник — немного насупленный — докладывает: — Спички и патроны запаяли в жестяные коробки. Ветровые рубашки желатином пропитали. — И глицерину для мягкости дали, — добавляет Пустошный. Хозяин делает пометки в тетради. Напоминает: — Воску, парафину берите больше. Для заливки каяков. Всякое может случиться.— Будет исполнено, господин начальник.
       Грузные шаги, пол подрагивает. Дверца чугунной печки звякнула. Фрам из своего укрытия недружелюбно поглядывает на судового лекаря, который однажды ни с того ни с сего пнул его в бок ногой. Фрам запомнил: этот человек неприятно, резко пахнет. Прежде с запахами лекарств псу сталкиваться не приходилось. Он невзлюбил этот запах. И при появлении лекаря у Фрама — он не хочет, сдерживается — в горле будто щекочет, будто царапает… Входит Кизино, повар. Он всегда приносит с собой беспокойные запахи  кухни. Рот Фрама  наполняется слюной.
       В этот день у хозяина было много посетителей. Фрам задремал. Он слышал сквозь дрему глухие, неясные голоса. Будь Фрам  человеком, он насторожился бы при словах: — Отказаться нельзя — понимаю. Надо отложить, Георгий Яковлевич. Вы нездоровы… «Георгий Яковлевич», а не «господин начальник» Седова называл Владимир Юльевич Визе — молодой ученый с открытым лбом, в роговых очках, в свитере, подступающем к подбородку.
      Фрам беспечно дремал. Он и ухом не повел, пока Седов и Визе шуршали географическими картами, спорили, упоминали «Теплиц- бай», «Земля Рудольфа», «Склад Абруццкого», опять и опять «полюс». В конце разговора Визе снова сказал: — Может, отложите? — Откладывать не могу, поправлюсь в пути, — твердо сказал Седов. В дверях Визе задержался: — Все-таки подумайте…
        Дверь затворилась. Наконец-то! Может, подойти к хозяину? Нет, лучше подождать. Хозяин приложил ладони ко лбу и закрыл глаза. Если хозяин молчит, значит, занят. Его нельзя тревожить.
       Седов действительно занят. Он вызвал в памяти своих предшественников, пытавшихся пробиться к полюсу. Он увидел Нансена,  с бородой, покрытой сосульками, затерянного среди бесконечных торосов; увидел напряженное и вытянутое лицо Каньи, тупыми  ножницами отрезающего свой почерневший палец. Не отрезать нельзя — гангрена съест заживо…
        Каньи, как и Нансен, не дошел до полюса. Зря питался собачиной, зря прорубал топором ледовую тропу… Один Пири достиг цели.  49 саней, 133 собаки! Почти четверть века, не уставая, пробивался он к полюсу… 133 собаки! А он, Седов, пойдет к полюсу на двадцати четырех…
      Представляют ли себе в Петербурге, что это значит? Представляют ли это в тех кабинетах, где полы блестят, как зеркала,  отражая парадные люстры? Сколько он стучался в двери этих кабинетов! И что ему отвечали? «Достижение полюса? Хорошо. Очень хорошо. Однако деньги правительство выделить не может. Предприятие рискованное. Успех не гарантирован. Ориентируйтесь на добровольные пожертвования… У вас в поле зрения одно мероприятие, мы же печемся о процветании всего отечества». Рассохшийся стул заскрипел под Седовым. «Печетесь? Вижу, как печетесь! Аж страшно становится. А успех не гарантирован. Верно. И может  статься…» Веки дрогнули, глаза заглянули куда-то далеко-далеко, сквозь стены. «Что ж, тогда Россия обернет свое встревоженное лицо на Север…»
      Хозяин тяжело прошелся по каюте. Остановился у квадратного зеркала. К Фраму была обращена спина, но в зеркале появилось усталое лицо, нависшие мешки под глазами. Хозяин открыл рот, коснулся языком десен — проступила кровь.   Губы упрямо сомкнулись, вернулся к столу, прислушался. Издалека докатывался шум штормового ветра.
     Фрам осторожно мотнул хвостом. Хозяин, по-прежнему не замечая его, поднес к самому лицу портрет женщины с удивленными,  как бы спрашивающими глазами, поставил портрет перед собой и принялся писать. Вьюга скреблась и билась о стены судна. Коптила пузатая керосиновая лампа. Седов все писал и писал. Скрипело перо по шершавой бумаге.

Страница  1,  2,  3,  4,  5, 6          далее