|
ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЧЕРНОВ
ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ ФРАМА
стр.5
IX
Грянули корабельные пушки. Фрам пригнулся — так близко прошипели
снаряды. Ему и невдомек было, что «Святой Фока» салютует
уходящим завоевывать Северный полюс.
Не понял он и людей — хватают друг друга руками, борются, что ли?
Фрам не привык, чтобы так шумно и бурно прощались. Одна за
другой тронулись три нарты — «Передовая», «Льдинка» и
«Ручеек».После долгого безделья и отдыха собаки тянули вяло,
часто останавливались, чтобы помочиться — излюбленный прием
хитрых упряжных, не желающих бежать. Нарты, тяжело груженные,
оседали в рыхлом снегу. Провожающие — добрая половина экипажа,
все, кого не свалила цинга, — подталкивали нарты, покрикивали на
собак.
У большого тороса провожающие остались, некоторые
забрались на вершину и долго махали оттуда руками удаляющимся
упряжкам. Фрам, раз или два оглянувшись, видел на ледяной глыбе
маленькие человеческие фигурки, но оглядываться было недосуг,
потому что хозяин шел впереди, хотелось его догнать, а позади,
лая и воя, его самого настигали Пират и Разбойник. У вожака
всегда такое ощущение, что его вот-вот настигнут.
Первый день пути прошел без происшествий и без
особых трудностей. На следующее утро ударил сильный мороз.
Встречный ветер забивал дыхание. Нарты застревали в наносном,
нескользком снегу. Хозяин останавливался, прикрывал лицо, чтобы
продохнуть. Одновременно останавливались собаки и прятали морды
в снег. Короткая пауза нарушала ритм движения. Холод и ветер
заставляли ложиться, углубляясь в сугробы. Фрам слышал команду
«Вперед!», по мышцам пробегал ток, подталкивая, чтобы вскочить
на ноги, но без остола, занесенного Линником, упряжка не
подымалась.
Ранние сумерки и привал не принесли облегчения. Стужа,
казалось, всех превратит в ледяные глыбы. Хозяин взял нескольких
собак в палатку. Шумел спасительный примус. Керосин раздражал
ноздри, но было тепло, огонь очага обволакивал дремотным покоем.
Хозяин отмечал на карте пройденный путь. Украдкой, чтоб Линник и
Пустошный не видели, ощупывал опухшие ноги. Кашлять украдкой он
не мог — кашель шел из глубины, изнурительно-долгий, хриплый.
Хозяин склонял голову, придерживая грудь рукою. Когда
отпускало, он говорил, что чувствует себя лучше и что правильно
поступили, начав поход к полюсу.
Фрам спал в ногах у хозяина, грея их своей шерстью. А
утром все началось сызнова. Дул встречный ветер. Свирепел мороз.
Путь преграждали ропаки. Наверное, Фрам поморозил нос, — пряча
морду в снег, он повизгивал от боли. У хозяина на лице
появились черные пятна. Взрывы кашля сотрясали все его тело. И
лишь вечером, после кружки горячего шоколада, кашель немного
смягчился, хозяин взял дневник и выдавил карандашом слова: «Идти
очень трудно, дышать еще труднее, но тем не менее прошли около
пятнадцати верст и в четыре часа остановились на ночевку у мыса
Эрмитаж. Идем тихо, но что же делать, зато идем вперед. Я совсем
болен, но духом не падаю».
Как ни трудно было в пути, Фрам держался бодро. Уши
стояли торчком, лапы не знали усталости. И, хотя ему доставалось
больше других, он шел в голове упряжки и порою
проваливался в снег по самую грудь, — у него хватало сил и
времени, чтобы оглянуться и зарычать на нерадивую собаку.
Линник, наверное, не замечал, как провисают постромки в центре
упряжки, а Фрам по возрастающей нагрузке догадывался, в
чем дело, оборачивался и грозно предупреждал симулянтку. Больше
всего Фрама ободряло, что впереди — хозяин, что на краткой
остановке можно потереться мордой о его ноги.
Хозяин все эти дни не выпускал из рук остола. Фрам не
питал к остолу особой симпатии, но хозяину он служил верно: то
надо проверить неокрепший лед на полынье, то измерить глубину
снега, то опереться, карабкаясь через ропак. Вот и сейчас хозяин
остановился, упершись об остол. Стоит, чуть заметно
покачивается, словно силится не упасть. Фрам потерся о ногу,
хозяин даже не взглянул. Такого с ним прежде не бывало, обычно
продохнет воздух, откашляется и что-нибудь скажет или рукой
потреплет.
Подошел Линник, в глазах растерянность. — Что с вами? —
вырвалось у него, но ответа ждать не стал, подставил плечо,
обхватил хозяина рукою и осторожно повел к нарте. Фрам
почувствовал: что-то неладное с хозяином. Ступает неровно.
Ветром его качает. Сел в нарту. Тронулись. Впереди зашагал
Линник. Желание бежать у Фрама пропало. Раньше он догонял
хозяина. Теперь ловил малейшую возможность, чтобы оглянуться
назад.
Вечером в палатке как будто бы все было
по-прежнему. Хозяин, правда, сел к примусу ближе, чем обычно.
Езда на нарте без полушубка, в одной ветровой рубахе —
удобной и легкой при ходьбе, — не прошла бесследно. Не захотел
Седов задерживаться в пути, увязанные вещи развязывать, чтобы
полушубок достать. А Север никого не щадит. Обмороженное лицо
Седова покрылось темно-лиловыми пятнами, Седова тряс
озноб.
У Фрама, лежавшего рядом, настороженно подымались уши.
А хозяин, привалясь спиной к ящику, водил карандашом по бумаге:
«Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не
могу отдышаться. Под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся у
примуса. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш, примус! Собак
сильно бьет мороз. Кормили их досыта, по одному фунту и более
галет. Прошли 15 верст и остановились в четыре часа ночевать за
островом Елизаветы».
Фрам давно научился угадывать настроение людей по
интонации голоса, по шагам, даже по молчанию. Почему-то молчание
хозяина, не проронившего за вечер ни слова, тревожило и
настораживало чуткую собаку.
Пустошный возился с упряжью, большой иглой сшивая
постромки, Линник выскребал лед из спального мешка, исподволь
поглядывая на начальника. Ему непременно хотелось, чтобы
начальник обратил внимание на его занятие. Мешок, в котором
спали все трое, за ночь влажнел от дыхания, днем испарения
превращались в лед. Сушить не успевали.
Наконец Седов перехватил взгляд Линника. С минуту
они смотрели друг другу в глаза. Фрам из собственного опыта
усвоил, что такой поединок глаз ведет к схватке. Но хозяин
неожиданно опустил веки и, казалось, задремал. Озноб
прекратился, лишь мышцы — Фрам это почувствовал — напряглись. —
Ничего, Григорий, — сказал наконец хозяин, открывая глаза. Он
впервые назвал Линника по имени. — Одолеем. Вчера с тороса
я видел Теплиц-бай. Там склады Абруццкого. Деньков пять
передохнем. Я быстро окрепну. И двинемся дальше… А путь на
судно, — хозяин жестко взглянул на Линника, — лежит у нас не
иначе, как через полюс.
X
Две ночи подряд Фрам мешал людям спать. Линник, конечно, дал ему
выволочку. Хозяин промолчал, но, пожалуй, и он недоволен. А Фрам,
если разобраться, нисколько не виноват. Палатка стоит недалеко
от продушин, проклятые тюлени фыркают, щелкают челюстями,
хлопают ластами по воде. Какая лайка останется спокойной?
Охотничий инстинкт, он кого хочешь подымет: день ли, ночь
— попробуй устоять! Пришлось Линнику из стального мешка
выбираться, хозяина разбудил — ведь мешок-то один на всех. А
хозяин больной. Днем его в полюсный костюм закутали, везут
на вторых нартах. Фраму ни подойти, ни приласкаться. Только
кашель слышит — сдавленный, с хрипами. Сейчас хозяин у примуса
греется, тяжело дышит, в груди, словно камешки перекатываются, а
собаки, что на воле, зверя почуяли. И Фрам почуял,
завизжал от нетерпения, просится — откройте палатку.— Медведь, —
догадался хозяин. — Пойдем, Линник.— Господин начальник… —
Пойдем. Свежее мясо необходимо.
В полумраке лайки облепили медведя. Видит он, что не
совладать с ними — побежал. Они — за ним. Собачий лай покатился,
удаляясь. Фрам больше всех старается, погромче подает голос,
чтоб хозяин с пути не сбился, услышал. Загнали медведя в лунку.
Ох, как долго не идет хозяин! И отбежали-то недалеко. Что ж,
надо пока на себя рассчитывать. Варнак, видно, уже получил свое
— скулит в сторонке. Оно и неудивительно — лапы у медведя
короткие, сильные, как хряснет, так считай косточки! Фрам тоже
не промах, не впервые со зверем встречается: чуть вперед,
чуть назад метнется, обманет медведя, в бок вцепится —
отпрыгнет. У медведя глаза злые-презлые, морда широченная, пасть
открыта — схватить не успевает, вертки лайки и много их, от
суматошного лая голова кругом.
Хозяин не опоздал. Грузно идет, медленно, прямо на
медведя. В двух шагах остановился, дуло в рот наводит. Рука
дрожит, сильно дрожит — устал хозяин. Еще полшага вперед
сделал — промахнуться не хочет. Фрам последний раз рыкнул на
мишку и отскочил: через миг выстрел будет. Раздался щелчок.
Робкий, еле слышный. Хозяин перезарядил винтовку, и снова
щелкнуло глухо и тихо. — Смазка, смазка на морозе застыла! Эх,
лекарь наш бестолковый! И кто же в стужу маслом винтовку
смазывает?! Отошел хозяин метров на пять, сел в сугроб.
— Линник, за топором беги! И нарты возьми. Не
дойти мне. А я пока собак подбодрю. Лайки и так как бешеные.
Рвутся, скачут , рычат, то слева, то справа у зверя клок шерсти
вырвут. Невтерпеж стало медведю, заревел от обиды, от гнева,
побежал. И опять покатился собачий лай, удаляясь. Долго катился,
пока медведь не плюхнулся в полынью, обдав своих врагов ледяными
брызгами.
Прибежал Фрам к палатке — хозяина нет. Темень.
Собаки ямы в снегу роют, от мороза прячутся. Заскулил Фрам.
Следы на снегу перепутаны, метелью припорошены. Стужа словно
иголки в нос вгоняет. Поземка по насту шарит, вихри взметает, в
глаза колючей пылью швыряется. Тревога подгоняет Фрама:
скорее, скорее! В темноте каждый ропак человеком кажется. И
вдруг… Фрам замер, потянул носом воздух и побежал, но уже не
трусцой, а во все лопатки.
Он лизнул хозяина в лицо, звонко залаял. Жаркое и
частое дыхание Фрама было дыханием жизни. Хозяин попытался
подняться, зашатался и опустился в сугроб. — Не дойду я, —
сказал он собаке. — Ты понимаешь, не дойду. Ищи Линника. Ищи. Он
где-то тут с нартами блуждает. Фрам, как однажды на
льдине, унесенной течением и ветром, не хотел ни на шаг отходить
от хозяина. — Ищи, — попросил хозяин настойчиво и рукою
подтолкнул Фрама. И Фрам понял, чего от него хочет хозяин. И
снова, опустив морду, трусцой убежал в ночь.
Страница
1,
2,
3,
4,
5,
6
далее |
|