| |
Семен Нагорный
Седов
стр.2
Вернувшись к устью,
он решительно входит в море и пробует перейти на другую сторону
реки перед местом ее впадения. Через минуту вода уже по грудь
ему, быстрое течение уносит песок из-под ног, и он замечает, что
против желания удаляется от берега. Вот ему уже приходится не
идти, а плыть. Упрямая сила толкает его в море. Он решает
вернуться. Он борется с течением, а главное – с предательской
зыбкостью дна. уплывающего в море почти так же стремительно, как
вода реки.
Наконец, он снова на берегу. Теперь ему уже
приходится сесть не для раздумья, а чтобы передохнуть. Он не
только промок, но и замерз. Ему нужно крепко сжать челюсти,
чтобы заставить подбородок не дрожать. «Что делать?» – думает
он, не забывая о своих хронометрах. Какое-то чувство
подсказывает ему, что выход где-то здесь, рядом с ним, он в этом
убежден, потому что принадлежит к людям с неиссякаемой,
неугомонной энергией. И когда, полубессознательно, он обводит
глазами берег, где на песке валяется различный океанский хлам,
то замечает несколько бревен, чернеющих под обрывом в тридцати
шагах от него.
Может быть, сто лет назад, где-нибудь в тайге, у
верховьев тысячеверстной сибирской реки, оторвался кусок берега,
подмытый медленной разрушительной работой течения, и несколько
деревьев, все более чернея и отяжелевая с годами, совершили
неторопливое путешествие в океан, чтобы еще через некоторое
время быть выброшенными на этот пустынный берег, где из них
человек может связать плот. И вот Седов катит бревна к реке и
спускает два из них на воду. Затем он расстегивает свою
кожаную куртку и достает глубоко запрятанные часы. Взглянув на
них, убеждается, что хронометрам осталось жить немногим более
получаса. В его руках довольно толстый шнурок от часов – это
единственное, чем он может связать бревна. Через пять минут
Седов пускается в свое плавание. Ружье подвязано у самых плеч,
сапоги и куртка висят на левой руке, в правой он держит
шест. Сидя на бревнах верхом, он отталкивается шестом от дна
речки. Насвистывая сквозь зубы, злой
и сосредоточенный, он старается сохранить равновесие. Через
несколько минут, приблизясь к середине речки, которая здесь
особенно бурлива, он уже не может достать шестом дна. Плот не
управляем. Вода спешит в океан, и туда же, повернув их по своей
воле, несет бревна. Прежде чем успевает Седов оценить эту беду,
он замечает новую: шнурок лопнул, и бревна расползаются.
Теперь нужно плыть. Сейчас будет ясно, кто сильнее: мышцы
человека или упрямое течение этой подлой речонки. И Седов
плывет поперек течения, он плывет не к близкому берегу, от
которого отчалил, а к дальнему – к тому, который ему
нужен, чтобы, заведя хронометры, спасти свое время. Он держится
левой рукой за бревно, одновременно прижимая к нему свою
одежду, а правой выгребает к берегу. Собственно говоря, он
борется за жизнь, но это не приходит ему в голову, хотя борьба
длится невероятно долго – триста или четыреста секунд. Счет надо
вести на секунды, потому что достаточно ослабеть или
потерять волю на одно мгновение, чтобы река воспользовалась этим
и, опрокинув, унесла тебя в море.
Он падает ничком на мокрый и колючий песок
в том самом месте, где берег реки, загибаясь, становится берегом
океана. Тошнотворная слабость отняла у него силы. В голове
тяжесть, в ней что-то стучит. Он не может открыть глаза. Он не
пошевелит рукой, как бы ни было это необходимо. Слабость,
отупение и тошнота. Так должны чувствовать себя люди, умирающие
от голода. Но вот он стоит уже на четвереньках. Ружье
свешивается через плечо и стволом почти достигает песка. Потом
происходит чудо медленного возвращения сил. Он уже идет,
пошатываясь, босой, держа на руке, согнутой в локте, свою одежду
и сапоги. Силы притекают к нему непрерывно, потоком таким
быстрым, что он ощутим, – и есть ли что-нибудь сладостнее этого
возвращения к тебе твоих мускулов, твоего дыхания и твоего
верного и нестесненного сердцебиения? И вместе с силами к нему
возвращается мысль о цели, которой он еще не достиг. В одно
мгновение он увидел, как бегут стрелки хронометров, как время
убегает от него, и еще раз представил себе то. о чем забыл,
когда лежал на песке, – провал всего дела, зависящего от
трех немудреных приборов, спрятанных в ящике с пружинами. Может
быть, еще не поздно. Бежать!
И снова бежит Седов
по берегу океана. Он надел сапоги и бежит, прижав локти к бокам,
молча – теперь уже без песни и, кажется, без мыслей. Ветер
свистит мимо его ушей, океан провожает его усилившимся гулом
прибоя, песок скрежещет ему вдогонку. Сгущаются сумерки,
из тундры наплывает ночь. Тоскливое предчувствие приходит к нему
вместе с сумерками, но он продолжает бежать и, чтобы не
думать, считает: раз, два, три, четыре – свои шаги.
Наконец, когда уже в боку невыносимо колет,
а ноги так устают, что их прямо-таки вырывать приходится из
песка, он достигает лагеря. Это старый сруб, оставшийся на
берегу от времен беринговой экспедиции, а рядом с ним палатка, в
которой держат припасы. Седов вбегает в избу, хватает
электрический фонарь, оставленный на ящике, и, открыв ящик,
вскрикивает. Вслед затем он садится на пол и несколько
минут ничего не делает. Это блаженство – не спешить, не
тревожиться, просто сидеть, упираясь на руки, и слушать, как
стучат хронометры. – Эх, голубчики, сукины дети, – говорит он
ласково и примиренно, неторопливо приступая к заводу приборов..
Через десять минут Седов лежит под сухим
одеялом. Он быстро засыпает, сразу забыв, как спасал свое время.
Ему снится летний вечер в Петергофе, и невидимый голос поет
дурацкий припев к непонятному романсу:
Судьбы полет,
Судьбы полет!
Судьбы полет-лет-лет!
Но в других сновидениях этой ночи он видит маяк Лаптева и свои
новые знаки на берегу океана. Утром он просыпается от звуков
песни, с которой подплывают к берегу казаки, окончившие
постройку. Полуодетый, он выходит на берег встречать казаков.
Солнце поднялось над тундрой и, не стесненное тучами, светит во
всю силу, на весь, может быть, Ледовитый океан. – Сработали? –
спрашивает Седов казака, выскочившего из карбаса, чтобы
подтянуть его к берегу.– Тыщу лет простоит, – отвечает
казак.
1. По колымскому тракту на оленях.
Фото Г. Седова; 2. Отплытие из Среднеколымска; 3. Маяк Лаптева
на мысе того же названия в 1909 году; 4. Виллем Баренц (1550 -
1597гг)
III
29 августа карбас с остатками провизии,
инструментами и другой кладью вышел из бухты Амбарчик и повернул
на юго-запад. Карбас вошел в реку и медленно, где под парусом, а
где и только на веслах, стал подыматься вверх по течению. Океан
остался за кормой. Экспедиция заканчивала работы. На привалах, в
палатке, при свете «летучей мыши» Седов готовил отчет.
Он отметил вначале, что выезд из Петербурга
задержался. Больше ни слова об этом. Что бы ни написал
штабс-капитан Седов, как бы он ни негодовал, все равно
канцелярии, размещенные в корпусах адмиралтейства, останутся
нерушимы в своем закостенелом равнодушии. Он не написал и о том,
сколько раз во время пути из Иркутска в Среднеколымск отгонял он
мысль, соблазнительную и вполне даже пристойную с точки зрения
петербургских деятелей гидрографии: плюнуть на все,
телеграфировать по начальству, что задержался из-за весенней
распутицы, и засесть в каком-нибудь Якутске, почитывая романы и
поигрывая по маленькой в преферанс в
гостеприимном кругу местных администраторов. Можно не
сомневаться, что никого такое решение не удивило бы, и не из
боязни служебных осложнений он все-таки продолжал двигаться
вперед по проклятым трактам – Верхоянскому и Колымскому.
Итак, сделано следующее. Исследован первый,
или морской, бар перед устьем Колымы, Когда-то фарватер проходил
против того места, где Дмитрий Лаптев поставил свой маяк. Но
прошло сто семьдесят лет, и река выдвинула песчаную насыпь бара
дальше в океан на пятнадцать-двадцать верст. Маяк Лаптева
остался в стороне. Исследован и второй бар, так называемый
речной. Между ними найден фарватер. Устье реки промерено и снято
на карту. О промерах многое можно было бы рассказать. Кто не
плавал на карбасе юкагирской постройки, тот не рисковал еще
жизнью. Эта посудина обшита досками не толще пальца – в
полдюйма. Достаточно по неосторожности стать в карбасе прямо на
обшивку, чтобы вода хлынула в отверстие, продавленное сапогом.
Гвоздей нет – карбас не сбит, а связан тальником. Пазы
законопачены мохом, перемешанным о землей, а поверх залиты
серой.
Отплытие из Среднеколымска.
Отправились однажды утром при хорошей
погоде искать подход к бару. Отошли верст на восемь-девять в
море. Работа ладилась, и гребцы напевали песни. Казалось, что
карбасу нипочем легкое волнение. Но так было недолго. Подул шолонник – юго-восточный ветер. У волн образовались белые
гребни, небо заволокло тяжелыми серыми тучами. Пришлось промер
прекратить и торопиться к берегу. Но это оказалось не просто –
карбас не выгребал против береговых волн. Как ни налегали казаки
на весла, лодку относило назад, в море. Но опасность
увеличилась во сто крат, когда из пазов начал вылетать мок. В
щели полилась вода. Нужно было затыкать их. Один сорвал с себя
рубаху, разодрал ее на лоскуты, чтобы законопачивать карбас.
Скоро потребовалось пустить в ход еще несколько рубах и все
платки. Вода лилась в карбас. Впрочем, пугала даже не течь, а
то, что с каждой минутой слабело крепление карбаса.
Тальник, которым лодка была связана, начал уже рваться.
Казаки и Седов выбились из сил. Карбас
отшвыривало от берега. В любую минуту он мог развалиться, и они
оказались бы в воде, рядом с кучей легких досок. Их отнесло к
мели, далеко вытянувшейся в море. К счастью, на мели, как это
нередко бывает на Севере, лежала стомуха – огромная ледяная
глыба, оставшаяся от зимнего времени. Они укрылись за стомухой,
чтобы спрятаться от бури, и отстаивались часа четыре, собираясь
с силами и подправляя, чем можно было, ослабевший карбас.
Отдохнув, поплыли со свежими силами к мысу Малому
Баранову. Буря не унималась. Гребли всю ночь и только утром
прибились к берегу.– Ну, ребята, – сказал казакам Седов, –
кто-нибудь из нас безгрешный, вот бог и пощадил… Но казаки не
поняли шутки. Они крестились и благодарили бога за спасение от
гибели. А домой, в свой лагерь, двинулись по берегу, таща
провинившийся карбас на бечеве. Вот что иногда бывает во время
промера. Итак, сделаны промер и съемка реки от Шалауровского
рейда до самого Нижнеколымска. Съемка еще не закончена. Она не
доведена до Нижнеколымска. Но будет доведена. Седов пройдет
пешком, считая шаги, все это расстояние.
Карбас тянется по воде, против
течения. А по берегу идет Седов и считает: «Раз, два, три…» С
ним компас и записная книжка, чтобы записывать число шагов по
азимуту (Азимут – угол, образуемый направлением движения и
направлением на север).Попадаются места заболоченные. Попадаются
крутые скаты. Встречаются и речонки, вливающиеся в Колыму. Седов
считает шаги. Временами у него кружится голова. Он
чувствует слабость и принужден опуститься на песок. Это от
голода. Он отдыхает, но, помимо воли, в голове тянется все
та же ритмичная прерывистая линия: раз… два… три… И ночью, в
палатке, часто Седов просыпается и с досадой обнаруживает,
что в голове этот докучливый счет не прекратился. Сначала у них
вышел весь хлеб, потом – сахар. Им повезло: они нашли на берегу
реки чей-то склад собачьего корма – старую вяленую рыбу.
Некоторое время питались они ею; но и она кончилась. Последние
два дня пути уже ничего не было. Лишь время от времени
удавалось найти в кустарнике кисловатую ягоду – голубицу. Так,
считая шаги и борясь с голодной слабостью, экспедиция идет до
Нижнеколымска…
В этом городе, отдохнув, Седов пишет
выводы своего отчета. У него широкие планы. Седов касается
вопросов, совсем не подведомственных Гидрографическому
управлению. «…Необходимо сказать, – пишет он, – что исследование
устья Колымы и выяснение возможности, таким образом, плавания
морских судов через бар в реку до Нижнеколымска могут безусловно
сделать переворот в жизни Колымского края. До сих пор на
Колыме не знали ни ремесла, ни мастерства и вообще культуры.
Ловили рыбу первобытным способом. Промышляли зверя, как
бог на душу положит, без мало-мальски сносного оружия и т. д.
Питание жителей заключалось исключительно в рыбе и отчасти в
мясе, при полном почти отсутствии хлеба. Голодовки случались
почти каждый год. Привозные продукты первой необходимости
так дорого стоили, что бедному населению не было никакой
возможности ими пользоваться… И вот теперь, – пишет далее
штабс-капитан Седов, – с выяснением возможности плавания морских
судов через бар в реку, открывается возможность все дешево
получить, – как жизненные продукты, так и орудия для занятий.
Вслед за этим придут и люди культурные и опытные и научат
бедное, полуголодное, полудикое население облегченно, но вместе
с тем более плодотворно трудиться и жить по-человечески.
Поэтому, принимая в соображение возможность, таким образом,
улучшения быта Колымского края, надо думать, что русское
торговое мореплавание к берегам Колымы не замедлит развиться на
общую пользу дела, тем более, что наблюдение за погодой и за
льдами в море показали, что плавание в этой части Ледовитого
океана для морских судов возможно в течение по крайней мере двух
месяцев…»(1) И в конце своего
отчета Седов излагает соображения о необходимости
перенести столицу края из Среднеколымска поближе к морю,
например, в Шалаурово. Еще более важно немедленно завести на
Колыме речное судоходство. Тогда край придет к расцвету, все
будут сыты, довольны…
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГИДРОГРАФ
I
Седов попал в Петербург в разгар сезона, перед
рождеством. После экспедиции на Колыму, после тундры,
тайги, наледей и горных перевалов, хорош показался ему
Петербург, с его театрами и автомобилями, балами и развлечениями
в дружеской компании молодых, склонных к веселью моряков.
Все улыбалось ему в эту зиму. Начальники его хвалили, Андрей
Ипполитович Вилькицкий (2), глава
российской гидрографии, говорил штабс-капитану:–
Исследование устья Колымы произведено вами с отменной
тщательностью и полнотой, делающей честь вашей энергии и,
так сказать, отваге… Его высокопревосходительство господин
министр, по моему докладу, отозвался о вас с большим одобрением.
С соблюдением соответствующей случаю
деликатности у него выспрашивали через третьих лиц, что
предпочитает он получить за Колыму: орден или чин? Конечно, он
предпочитал быть капитаном, если уж ему позволяли выбирать. Чин
– это деньги, которых совсем немного у одинокого моряка, а
главное – возможность получать работу более самостоятельную.
Газеты печатали заметки об экспедиции
штабс-капитана Седова, а конференция Академии наук адресовала
ему благодарственное письмо за собранные на Колыме коллекций: за
камень из отложений Изосимовского утеса, за растения с мысов
Медвежьего и Лаптева, за образцы Булунского и Азданского углей,
за чучело редкой птицы – розовой чайки, убитой на взморье
Колымского устья, а также и за рог ископаемого животного,
найденный в нижнем течении реки Березовки.(3)
Астрономическое общество приняло его в
число действительных своих членов. Географическое общество
поступило точно так же и просило сделать доклад. Он был доволен
всем этим, не предвидя, что очень скоро придется расплачиваться
за популярность, которая не предусмотрена обычаем для рядовых
офицеров по адмиралтейству.
Продолжая обрабатывать материалы своей
экспедиции, занимаясь в дневные часы дома или в адмиралтействе
вычерчиванием карт и составлением таблиц, досуг он отдавал
театрам, особенно часто – балету, визитам в такие дома, где
собиралась танцующая молодежь и где можно было встретить
интересных собеседников. Свет, в котором он был принят, – это не
высшее общество, примыкавшее ко двору, а тот многочисленный слой
петербуржцев, который состоял из породнившихся между собой
чиновных, военных и купеческих интеллигентных семейств. Здесь
молодежь играла в фанты, выдумывала шарады, увлекалась модным
тогда скетинг - рингом. Разговоры о политике, споры о новостях
науки и искусства не считались в этой среде нарушением этикета.
Офицеры, студенты, чиновники, а главным образом – невесты и
женихи.
Вера Валерьяновна недавно окончила
Патриотический институт, основанный в свое время для дочерей
офицеров в память Отечественной войны 1812 года. Отец ее был
командиром егерского полка. Потеряв на турецкой войне ногу, он
должен был уйти в отставку. Однажды Вера Валерьяновна была в
театре. Давали «Лебединое озеро». Павлова умирала на сцене
грациозно и трогательно. Когда зажгли свет, балерине была
устроена овация. В партере, столпившись перед просцениумом,
шумело несколько моряков. Они хором кричали «браво» и вызывали
артистку вновь и вновь. Среди них выделялся особенной живостью
поведения моряк с серебряными погонами – высокий, с маленькой
светлой эспаньолкой, розовый от воодушевления, а может быть, и
от выпитого в антракте вина. Он дирижировал кучкой своих
приятелей, оглушительно хлопал в ладоши, чему-то смеялся, что-то
кричал на ухо соседу и, когда Павлова выбегала кланяться,
встречал ее могучим «браво», покрывающим все голоса в театре,
как голос командира покрывает рев шторма и волн. Вера
Валерьяновна, не сводя смеющихся глаз с моряка, командовавшего
манифестацией в честь прославленной балерины, шепнула кузине:–
Должно быть, они перед театром хорошо пообедали…
Прошел месяц, и Вера Валерьяновна получила однажды
приглашение в дом Мордина, известного золотопромышленника.– Я
вас посажу между двумя женихами, – шутливо сказала хозяйка,
вводя Веру Валерьяновну в столовую. Соседи оказались офицерами:
один – артиллерист, другой – моряк. – Георгий Яковлевич Седов, –
произнесла хозяйка, представляя моряка – штабс - капитана.
Взглянув, Вера Валерьяновна едва удержалась от смеха: перед ней
был тот моряк, из театра. Сосед с другой стороны,
жених-артиллерист, был забыт на весь вечер.
После обеда Георгий Яковлевич отвел свою соседку
по столу в гостиную. Он рассказывал ей о своих приключениях на
Севере, каждый раз прерывая себя вопросом:– Простите, вам это,
должно быть, скучно?.. Вере Валерьяновне было не скучно слушать
этого человека, который так много видел и у которого так весело
блестели глаза, когда он вспоминал о самых опасных
эпизодах своей богатой событиями жизни.
Вскоре вокруг них уже собрался кружок мужчин и
дам. В детстве и юности эти господа читали довольно много
романов и поэтому знали кое-что и об Африке, и об Индии, я о
других далеких странах. Но о существовании реки Яны, и о том,
что в низовьях Колымы живет такой народ – юкагиры, – они
не слыхали, хотя и получили воспитание в русских семьях и
русских учебных заведениях.
Впрочем, этого нельзя сказать о двух
слушателях Седова. Один из них хозяин дома, старик Мордин. Он
сибиряк, и прииски его расположены на Дальнем Востоке.
Он-то знает отечественную географию, особенно восточных окраин.
С Седовым он познакомился несколько лет назад в
Николаевске на Амуре. Молодой офицер заинтересовал миллионера,
возбудив в нем нечто вроде симпатии своей настойчивой
волей. Седов посвятил Мордина в свои заветные планы. Но так как
для осуществления планов энергичного моряка нужны были
деньги, а деньги Мордин любил вкладывать лишь в такие
предприятия, которые были хорошо обеспечены, то между
Седовым и золотопромышленником происходили довольно резкие
пререкания. Седов напоминал о таких отвлеченных понятиях, как
честь, родина, долг перед отечеством, прогресс науки, а Мордин
жаловался на какие-то драги, которые съедают всю
наличность. Миллионер видел в Седове силу и не мог не
сочувствовать его замыслам. Но деньгами он привык распоряжаться
под влиянием иных эмоций.
Неподалеку от хозяина, в стороне от молодежи, сидел
господин средних лет, известный в Петербурге журналист и
музыкант. Он помещал свои фельетоны в «Новом Времени» и касался
в них не только музыки, но и самых животрепещущих вопросов
науки, промышленности, государственного устройства, а также
нравственности. У него был свой стиль: можно было сказать, что
он либерал среди черносотенцев. Это проявлялось в том, что
он не валил все на евреев, как делал его собрат по «Новому
Времени» всесильный Меньшиков. Он обходился без этого и имел
своего читателя. Он ратовал за передовые идеи, подразумевая под
этим завоевание Дарданельского пролива («щит на вратах
Цареграда»), религиозное воспитание рабочих и тому подобное. Он
слушал Седова с живейшим интересом. У него было чутье, и он
предвидел, что этот моряк еще заставит говорить о себе. Так же
как и Мордин, он знал о проекте Седова. Его собственное
отношение к замыслу штабс-капитана еще не определилось, вернее
говоря, он еще не решил, можно ли состряпать из него фельетон,
да не один, пожалуй, фельетон, а целую газетную кампанию – с
письмами в редакцию и ответами на них, с призывом к читателю и с
серией коротких сенсационных сообщений, подписываемых
скромными, но и откровенными инициалами популярного
фельетониста…
После кофе начались, как всегда, танцы. Дочь
хозяина пела. Потом составились два кружка: одни удалились в
кабинет Мордина для игры в стукалку, другие – молодежь –
устраивать шарады. И в полночь, на тротуаре, перед автомобилем
золотопромышленника, в котором дамы и барышни отправлялись по
домам, прощаясь с Верой Валерьяновной, Седов вдруг
обнаружил, что весь вечер смотрел только в эти глаза – большие,
темные, любопытные – и, кажется, влюбленные.
II
Прошло несколько месяцев. – Я обязан предупредить вас,
– говорит Седов и поднимается с кресла.– Я хочу предупредить
вас, Вера Валерьяновна, заранее
предупредить о таком обстоятельстве моей жизни, которому свет
может придать значение. Прежде чем вы скажете да или нет, прежде
чем решите свою и мою судьбу, – выслушайте мое признание.
Офицерский мундир может обмануть вас… Вы должны знать, что
человек, который любит вас и просит вашей руки, происходит из
иного, чем вы, сословия, родители мои – совсем простые люди…(4)
…В Приазовье, в Области войска донского, в многолюдной
казацкой станице Новониколаевской, жили люди богато, дома их,
крытые розовой фигурной черепицей, выбеленные мелом и
разрисованные синькой, стояли среди кудрявых садочков, в которых
весной поспевала веселая черешня, а летом – тяжелые груши
и яблоки. Разрослась станица на черноземе, среди пшеничных
полей, недалеко от морского берега, песчаного и плоского;
на берегу казаки держали флотилию вместительных плоскодонных
лодок и сети – каждая длиною в двести-триста сажен.
Поближе к берегу, подальше от чернозема, на
сухой, песчаной земле, среди бесплодных акаций, выросших там и
сям, вытянулись вдоль кривенькой улицы нескладные хатенки хутора
Кривая Коса. Летнее море – белесое, как глаза, выцветшие на
солнце; гневное осеннее море, с табунами волн, оставляющих
на пологом берегу округлые, как облака, охапки пены; ледяные
поля зимой, вечно перемещаемые и вновь образующиеся под влиянием
невидимой, но неостановимой работы моря, – вот то, что всегда
было видно из окошек кривокосских хат, то, что и ночью
напоминало о себе запахом – соленым и чуть гнилостным – и шумом,
ласковым или ворчливым. Здесь Седов родился и жил в детстве.
Его отец был рыбаком, его звали Яков
Евтеевич. На этом обрывается генеалогия рода Седовых, потому что
в их семье не было ни наследственных имений, которые нужно было
бы делить и беречь, ни переходящих к потомству званий, которыми
следовало бы гордиться. Можно лишь догадываться, что
Седовы происходили от тех русских мужиков, которые, спасаясь от
крепостной неволи, голода и безземелья, бежали из
центральных губерний, «шли в хохлы», на юг, в степную Украину и
в казацкие области, где ждала их батрацкая неволя или
бесправное существование «иногородних».Когда ребенок впервые
узнал необходимость трудиться ради хлеба, – он стал взрослым. От
старших он воспринял способность к терпеливой работе от зари до
зари, на берегу, под тяжелым солнцем, среди обсыхающих
шаланд; с восьми лет он приобрел это умение жить изо дня в день
с натруженными пальцами и ноющей спиной.
Беловолосый и круглоголовый, веснущатый, как
берег, усыпанный галькой, крепконогий и увертливый, он воюет во
главе ватаги кривокосских рыбальчат с юными станичниками,
щеголяющими в отцовских форменных картузах и в перешитых
шароварах с лампасами. Он подстерегает их у церкви перед выходом
из приходской школы. Книги, которыми они отбивают удары
нападающих, и ломти пшеничного хлеба, спрятанные за пазухой, –
вот предметы его зависти и цель его набегов.
Его берут в море, и он помогает отцу в
промысле, спит на куче снастей на корме в то время, как парус
хлопает над ухом и мачта скрипит, а лунная дорога, которой
он удивляется, проснувшись, ведет далеко через все море к
таинственным и заманчивым странам. В этих поездках он узнает,
что такое опасность и как к ней следует относиться: рабочая
деловитость рыбаков, сопротивляющихся гибели, которая в
штормовую погоду ежеминутно подкатывается под хрупкое днище
лодки, – рабочая эта деловитость в минуту опасности стала
и для него единственно возможной формой поведения, и только
много позже он узнал, что этому есть название – храбрость.
Десяти лет он пережил приключение,
едва не стоившее ему жизни. Это было зимой, когда Азовское море
покрывается хрупкой и обманчивой коркой льда. Старшие были
на подледном промысле, в нескольких верстах от берега. Трех
мальчуганов, и в их числе Егорку Седова, послали из дому к
рыбакам отнести полдник. Эти краюхи домашнего крутого хлеба и
вареные картофелины в казанках только и спасли мальчиков.
Ребята прошли большую часть пути, когда наткнулись на полынью,
черным зигзагом рассекавшую ледяное поле. Повернули назад,
пробежали шагов сто и убедились, что и от берега их отделило
водой. То подул береговой ветер, быстро перемешавший, как
карты на столе, едва скрепленные между собой ледяные поля.
Льдина, на которой метались три мальчика, была сравнительно
велика – пятнадцать-двадцать сажен в поперечнике. Иногда она
краями упиралась в соседние льдины, но мальчики не
решались покинуть свое поле, которое казалось им и плотнее и
больше других. Лед несло в открытое море. Надвинувшийся
вечер скоро запрятал в синем сумраке родные берега.
Мальчики увидели себя среди моря, в темноте, на одинокой теперь
уже льдине, и заплакали, сев в кружок.
Через три дня их нашла шаланда с соседнего
хутора. Они были синими от холода и страха. К счастью, им почти
не пришлось голодать. В запасе были еще три картофелины и три
одинаковых шматка хлеба – остаток тех порций, на которые поделил
всю еду Егорка Седов. Когда их доставили в Кривую Косу, Егорка
заметил, что мать его как-то похудела за эти дни, пока он
пропадал. Впервые тогда он испытал нежную родительскую
ласку и на всю жизнь запомнил ее.
Бедность и обычай, казалось, предопределили
его судьбу. На одной стороне – могучие силы нужды, привычек и
мужицкого здравого смысла, предписывающего великие законы
осторожности и самосохранения. А на другой стороне – одна лишь
сила: упорство любознательного подростка, пытливая
жадность его сознания. Происходит борьба этих сил, неравная
борьба, в которой воля мальчика закаляется и в конце концов
побеждает.
Какими-то путями к нему пришло желание учиться в
школе. Может быть, вначале это было стремление стать вровень со
станичными ребятами, может быть, кто-нибудь из взрослых повлиял
на мальчика. Его не хотели отдавать в школу. Он требовал. Отец
колотил его. Он просил у матери поддержки и слезами завоевал
себе союзницу. В четырнадцать лет он достиг своего – начал
учиться в приходской школе. Он пел на клиросе в церкви и
за отличное учение получил от учителя красный кушак. Это ему
нравилось: впервые пробудилось его честолюбие.
За два года он закончил трехклассную школу.
Дальше учиться было нечему и незачем: ему было уже шестнадцать
лет – это возраст работника. Отец сговорился с приказчиком
генерала Иловайского, и юный Егор Седов начал батрачить в
имении. Оно находилось довольно далеко от Кривой Косы, и родные,
провожая Седова, прощались с ним надолго. Через восемь месяцев
он возвратился домой – повзрослевший и непокорный: срок договора
с Иловайским не окончился, Седов бросил имение и убежал. –
Каторга, – только и сказал он в объяснение своего поступка. Отец
смолчал, зная, какой Егор работник. А нужда в доме была велика.–
В студенты задумал?! – с угрозой спросил Яков Евтеевич,
потому что слышал от самого учителя о том, что сыну его надо
учиться дальше.
Егор пошел не учиться, а снова в работники, на этот раз
не в имение уже, а в торговый склад, принадлежавший помещику
Фролову. Беднота целой округи была в кабале у владельца этого
склада, в котором продавалась рыболовная снасть, а также соль и
другие товары, нужные рыбаку. Егор Седов катал бочки, таскал
мешки, чинил сети и паруса, сторожил склад. Молодой работник
нравился хозяину: он был не только силен, ловок, вынослив, а еще
и грамотен, что случалось совсем уже редко. Ему положили
на второй год службы огромное жалованье – десять рублей в месяц.
Судьба юноши, так хорошо начинавшего, по кривокосским
взглядам, была хорошо обеспечена. Уже и девушки хуторские
заглядывались на Егора, когда в воскресенье он проходил по улице
в картузе с лаковым козырьком и с веточкой мяты, лихо заткнутой,
по местной моде, за ремешок.
На взгляд родителей, он был хороший
работник и заботливый сын, отдававший в семью весь заработок.
Соседи считали, что сын Якова Евтеевича вот вот вытянется в
женихи и будет добрым хозяином. Сверстники любили Егора за
веселый нрав. Но лишь немногие знали, что жизнь Егора давно уже
раздвоилась. Вечером, когда склад закрывали, в чулане молодого
работника загоралась тайная свеча. Егор раскрывал книгу.
Начиналась вторая жизнь, чудесным образом заключенная в узких
строчках, со всеми страстями, на которые способна
человеческая душа, и со всеми землями, морями и городами,
которые может увидеть или вообразить человек. Так, изо дня в
день – обыденное существование для хлеба, для людей и ни с кем
не разделенная вторая жизнь, в которой он выступал то
Робинзоном, то Суворовым, то Михайлой Ломоносовым, отважным
пиратом или вождем дикого племени. Для более слабого характера
эта раздвоенность могла бы стать роковой. Но молодой Седов не
испытывал тоски или угнетенности духа. В нем поселилась
уверенность, неизвестно на чем основанная, что рано или поздно
он покинет Кривую Косу для каких-то необыкновенных дел и
подвигов. Счастливая убежденность юношеского сознания!
Скоро эти мечты приняли характер более реальный.
Егор свел дружбу со стариком – капитаном парусно-моторной шхуны,
доставлявшей на склад Фролова соль и другие товары. Капитан
видывал на своем веку виды, любил рассказывать всякие морские
истории и рад был жадному любопытству молодого работника.
Бывало, судно отстаивалось от непогоды по два-три дня, и тогда
Егор Седов совсем переезжал в крохотную каюту капитана,
пропахшую всеми запахами морского и холостяцкого быта. Посасывая
свою коротенькую трубку, с наполовину отгрызенным мундштуком,
капитан рассказывал о плаваниях в далекие страны, о стоянках в
чужеземных портах, о штормах и кораблекрушениях, о матросских
бунтах и контрабандных рейсах, о различных встречах на
больших океанских дорогах, в тропиках и за Полярным кругом.
Седов сидел на пустом ящике из-под мыла и слушал, не прерывая,
не переводя дыхания. Время от времени капитан многозначительным
жестом опрокидывал только что опустошенную бутылку пива, и Егор
стрелой мчался на берег за новым запасом.
Страница
1,
2,
3,
4,
5,
6,
7,
8,
9,
10,
11 |
|
