| |
Семен Нагорный Седов
стр.8
Время за полночь. Седов на мостике. Ровным, глухим голосом
подает он команды рулевому и в машину. «Фока» едва подвигается
по назначенному курсу. Туман, ни зги не видно. Только скрежет и
хруст ломаемых льдин и плачевное скрипение корпуса. Подходит Кизино, буфетчик. – Георгий Яковлевич! – зовет он жалобным
голосом.– Что скажете? – спрашивает Седов не оборачиваясь.–
Пошли бы в кают-компанию, чаю выпили б, что ли… – Ладно, –
отвечает Седов. Он стоит еще несколько минут, навалившись на
перильца, потом посылает Кизино за штурманом.– Давно бы так,
нельзя же – три дня почти не спавши… – укоризненно басит
штурман, усатый архангельский «трескоед» из поморов. В
кают-компанию Седову идти тяжело. Неизбежное объяснение ему
неприятно. Но без этого нельзя обойтись.
В салоне все в сборе. Он садится к столу,
снимает шапку, бросает ее вместе с рукавицами на колено печной
трубы, греет влажные руки у печки. Кизино подает чай. Он пьет не
торопясь. Он ждет, и все знают, что он ждет, и поэтому смущены.
Видит и он их смущение, но молчит. Ага, вот оно! – Георгий
Яковлевич, офицерский состав обсудил положение… Здесь, в
вахтенном журнале, мы записали…
Он берет журнал, начинает читать. «Что-то
очень уж длинно и рассудительно», думает он про себя. Перевернув
страницу, едва сдерживает улыбку: подписи проставлены по
старшинству лет, чтобы, не дай бог, никого не заподозрили в
зачине… «Офицерский состав экспедиции покорнейше просит Вас, –
читает Седов. – сообщить ему о Ваших дальнейших планах
касательно следования экспедиции на Саре Flora,(Cape Flora
– мыс Флора на Земле Франца-Иосифа),а именно: имеются ли
какие-нибудь данные или расчеты, что судно дойдет до Земли
Франца-Иосифа; если нет, то предполагаете ли Вы, покинув судно,
дойти пешком или местами водой до этой земли и перезимовать там?
В последнем случае, офицерский состав просит разъяснить, на
какой запас теплой одежды экспедиция может рассчитывать, а также
на какой запас провианта она может рассчитывать во время зимовки
на Земле Франца-Иосифа?»
Он читает дальше: «Со своей стороны,
офицерский состав экспедиции позволяет себе выразить следующее
единогласное мнение: экспедиция в данное время располагает
топливом в лучшем случае на двое суток хода судна, если будет
сожжено все, что можно… Офицерский состав экспедиции считает
достижение Земли Франца-Иосифа этим рейсом судна очень мало
вероятным. Судно, вернее всего, будет затерто льдами… Лишь
меньшая часть экспедиции снабжена подходящей теплой одеждой…
удачный исход зимовки является очень сомнительным, так как
охотой может пропитаться 3 человека, но не 17… Тем паче, должна
отпасть всякая мысль о прямой цели экспедиции: достижении
Северного полюса…» И, наконец, вот чего они хотят: «взять курс
на зюйд и, выйдя изо льдов, перезимовать где-нибудь в
арктической стране, сделать ряд научных работ, а в
следующем году, подновив запас провианта, угля и снаряжения,
направиться снова на Землю Франца-Иосифа и далее…»
1. "Святой муч. Фока" среди льдов; 2. "Святой
муч. Фока" на зимовке; 3. Праздник Масленицы на "Фоке", 1913г;
4. Н.В.
Пинегин на "Фоке"; 5. Геолог
Николай
Алексеевич Павлов на "Фоке"; 6. Матросы Г. Линник и А.
Пустошный; 7. Мыс Флора
Он отодвигает книгу, стакан. Молча встает,
берет с печки подсохшие рукавицы и шапку, выходит из
кают-компании.«Фока» снова застрял. Льды не пускают его на
север. На палубе стоит кучка матросов, вышедших покурить. Седов
подходит к ним.– Плохо, ребята? – спрашивает он. Матросы
деликатно зажимают папиросы в кулаках.– Выходит, назад
поворачивать надо? – допытывается Седов. Матросы молчат.– Домой?
– еще раз спрашивает он.– Зачем же домой, Георгий
Яковлевич, – говорит один.– Пока судно на плаву, можно биться… –
А если раздавит? – Тогда уж – в шлюпки и в Архангельск… – То-то,
– весело говорит Седов (51).
Ночью он записывает в дневник: «Сегодня офицеры
мне поднесли хороший подарок: заявили через вахтенного
начальника, чтобы вернуться обратно». Он задумывается,
пожимает плечами и последние два слова подчеркивает. Потом
дописывает: «Меня это сперва очень удивило, а потом и огорчило,
именно то, что пришлось им отказать в этом…»(52).
Его огорчает разлад в экспедиционном составе. Напрасно он
рассердился, но с этим ничего не поделаешь: поступить так, как
хочется им, повернуть на юг, когда еще не исчерпаны все
возможности, когда есть еще и корабль, и продовольствие, и
здоровье! Нет, сделать это он не в силах. Может быть,
благоразумно даже – отступить. Один год потерян уже на Новой
Земле. Согласиться на вторую такую же зимовку, отложить
еще на год исполнение главной задачи. А дальше что? Удастся ли
возобновить экспедицию?.. Они говорят: пополнить запасы! Может
ли он надеяться на это? Нет, конечно. Отступить – значит
отказаться навсегда от своей цели, от самого себя… А вот
они, спутники, по-своему правы. Они могут вернуться в Петербург
хоть сегодня – никто не обвинит их ни в трусости, ни в обмане.
Полюс обещал открыть он один. Поэтому он пойдет дальше на север.
Угля мало, но можно жечь в
топке бревна, из которых была построена баня, и доски, и
полуистлевшие бунты веревок, и старые ящики, и сало тюленей, и,
в крайнем случае, кое-какие переборки самого судна…
Продовольствия мало, а главное – оно почти наполовину не годится
для еды, потому что архангельские поставщики подсунули
тухлую солонину, порченую треску и варенье, справедливо
названное матросами «карбасной замазкой», – столько в нем
глицерина… Но можно прожить и с тем, что есть, если энергично
промышлять медведя, тюленя и птицу, которая не преминет явиться
весной… Плохо с теплой одеждой – при необходимости экономить
каждый рубль экспедиция закупила полярное обмундирование только
для четырнадцати человек, с расчетом на один год… И совсем
дурно дело обстоит с собаками. Управляющий губернаторской
канцелярией – просто жулик. Где он собрал этих собак,
которых продал экспедиции, неизвестно, – может быть, по дворам и
пустырям Архангельска. Собаки никуда не годятся – в
упряжке ходить не умеют, холода не переносят. Другое дело те
тридцать собак, что были доставлены из Восточной Сибири, – это
великолепные лайки, умные, выносливые, способные перенести
испытания любого похода. Часть дворняжек пришлось теребить за
полной непригодностью, другая часть сама передохла, а десятка
два из них еще живут – вперемежку с лайками они с грехом пополам
тянут нарты.
На «Фоке» сейчас осталось семнадцать
человек
(53). Было, когда выходили из
Архангельска, двадцать семь. Первую партию бесполезных для
экспедиции людей Седов ссадил еще в прошлом году в губе
Крестовой, вторую отправил недавно под начальством капитана
Захарова. Капитан получил приказ спешить в Крестовую губу, чтобы
попасть на первый пароход, который должен прибыть из
Архангельска. Это нужно было, чтобы поторопить присылку
вспомогательного судна с углем. Седов написал комитету:
«Повторяю просьбу прислать судно на Землю Франца-Иосифа с углем
(5ООО пудов)…»(54). Но Захаров, по
свойственной ему нерадивости, к первому пароходу опоздал
и, следовательно, прибудет в Архангельск слишком поздно, – если
уголь до сих пор не прислали, то уже и не успеют послать, так
как льды помешают. Все это он должен принять во внимание, потому
что только он один отвечает и за судно и за жизнь людей. Не
слишком ли велик риск?
Ночь. «Фока» стоит во льдах
недвижимо. Седов – в своей маленькой каюте, в которой едва
умещаются койка и столик. Ему следовало бы спать. С
рассветом он подымется на мостик. На корабле ждут его решения.
Он ничего не обещал, но люди надеются, что он все-таки повернет
на юг. Седову не спится. Жизнь на «Фоке» сложилась не так, как
следовало бы. Уходя из Архангельска, он отдал приказ об
установлении воинской дисциплины. В соответствии с этим появился
термин – офицерский состав. На этом основании Кушаков требует
соблюдения всех правил субординации. Матросы его
ненавидят. Он очень груб и неуживчив. Пользуясь положением
заведующего хозяйством, он вмешивается во всю жизнь
кубрика и кают-компании, раздражает матросов мелкими придирками
и ссорится с другими членами экспедиции. Неудержимо активен и
очень в этом смысле отличается от других участников экспедиции,
которые предпочитают заниматься только лишь своими специальными
делами – метеорологией, геологией, фотографией. Ветеринар по
образованию, невежда во всех других областях знания и
черносотенец по политическим убеждениям. Черт его знает, зачем
он напросился в экспедицию, – должно быть, рассчитывает на
награды и славу. Положением врача его честолюбие не
удовлетворяется. В нем более шести пудов веса, он очень
вынослив, и энергии в нем на троих. Он злой, мелочный и
завистливый человек, поэтому его неутомимая деятельность
вызывает в людях только раздражение и в конце концов приносит
вред. Почему-то все приказы Седова читает матросам Кушаков.
Вероятно, это способ внушить команде взгляд на себя, как на
помощника начальника экспедиции.
Но самое худшее то, что он
каждый раз ставит Седова в тяжелое положение, докладывая о своих
стычках и требуя официального вмешательства. По существу,
это шантаж. «Вот ваш приказ, вот морской устав, – говорит он, –
действуйте, а иначе выходит, что вы сами, господин
начальник, расстраиваете дисциплину»(55).
В десяти случаях удается замять дело, но в одиннадцатом
приходится все-таки вмешиваться. Отстранить его от должности
нельзя, потому что заменить некем.
В то утро, когда Седов должен был отправиться в поход к мысу
Желания, в кают-компании происходил прощальный завтрак. Седов
счел естественным вызвать из кубрика и пригласить к столу
матроса Инютина – своего верного спутника, Кушаков воспринял
присутствие матроса в кают компании, как оскорбление,
демонстративно встал из-за стола и удалился
(56).
В юмористическом журнале
«Кают-компания» время от времени появлялись стихи,
двусмысленного характера объявления, шуточные загадки и
карикатуры. Это помогало не скучать в длинные зимние вечера. Но
однажды художник
Пинегин, выведенный из себя многочисленными придирками
Кушакова, изобразил его в журнале глядящим в перевернутый
секстант на небо, по которому были разбросаны в виде звезд
ордена и медали; даже на ущербной луне было написано: «За
усердие». Карикатура, намекавшая на всем известные качества
Кушакова – невежество и тщеславие, привела доктора в бешенство.
Через два часа Кушаков вышел из своей каюты с видом славно
поработавшего человека. Торжественно возложив журнал на общий
стол, он стал ждать знаков одобрения. Седов прочитал
грубую галиматью, сочиненную Кушаковым, а потом вырвал из
журнала листы с произведениями обоих авторов и бросил все в
печь.
К счастью, такие
столкновения Седову до сих пор удавалось прекращать в самом
начале. Он заботился о том, чтобы среди членов кают-компании
сохранялись мир и дружба. Его влияние сдерживало даже Кушакова.
Беседуя в зимние вечера о
покинутой родине или празднуя чье-нибудь возвращение из санного
похода, путешественники забывали о тягостях зимовки. Славно
веселились 19 декабря – в морской праздник. Те, кто в первый раз
переплыл Полярный круг, получали «крещение» от самого
«морского царя», которого играл Линник. И 9 февраля – в честь
впервые появившегося солнца – было шумное празднование.
Один из «поэтов» с «Фоки» сочинил большую поэму; в ней
перечислялись болезни, которыми грозила долгая зима, и
было сказано:
…Но лук, чеснок и кислый квас
От сих гостей хранили нас.
Минула ночь, и все ликует,
Горит зарница за горой,
А там, за ней, там царь кочует,
Спеша на пир наш дорогой.
Привет тебе, святое солнце,
Спеши же к нам, скорей иди,
Взгляни к нам в темное оконце
И к новой жизни пробуди.
Взошла желанная заря,
Быть пиру, значит, тут должно,
Все ждали праздника давно,
В бокалах пенится вино,
Ура!.. Нам счастье суждено!
Однажды напомнил о себе
путешественникам судовладелец Дикин. Вот как Седов написал по
этому поводу в приказе: «…в освободившемся от груза фор -трюме,
в обеих сторонах его баргоута, (Баргоут – обшивка судна на
уровне воды. Делается обычно толще других, так как она
подвергается ударам льда) под второй палубой, значительно ниже
ватер-линии обнаружены механиком Иваном Зандером и врачом
Павлом Кушаковым совершенно неожиданные и небезопасные для
плавания вырезы борта вместе с шпангоутами вплоть до наружной
обшивки. Таких вырезов обнаружено три: один по правому борту,
другой по левому и третий в левом канатном ящике. Происхождение
этих вырезов остается весьма загадочным и совершенно
непонятным?! Посему назначаю комиссию для подробного осмотра
этих вырезов и выяснения, насколько представится возможным,
причины их происхождения…»(57).
Дыры были обмерены и сфотографированы. Одна была шириной в 12
дюймов и длиной в 2 фута 4 дюйма. Остальные приблизительно
таких же размеров. Глубина всех дыр – 1 фут 2 дюйма. По следам
топора и пилы можно было вывести заключение, что эти дыры
сделаны незадолго перед отплытием «Фоки». Должно быть, это была
работа негодяя Дикина. Возможно, он рассчитывал на получение
страховки, пусть даже ценой гибели экипажа и участников
экспедиции. Достаточно было бы одного крепкого удара по обшивке,
чтобы дыры открылись и «Фока» погиб. Понятно стало, почему Дикин
увильнул от участия в рейсе.
Когда на «Фоке» обсуждали
этот случай и удивлялись счастливой случайности, уберегшей
корабль от гибели, – Седов вспомнил Черное море и владельца
парохода «Султан».
III
«Фока» шел на север. Седов неуклонно вел его прямо на мыс Флора.
Попадалась чистая вода, встречался молодой, блинчатый лед,
иногда путь преграждали матерые, толстые ледяные поля. Все равно
курс норд, потому что слишком мало на корабле пригодного для
сожжения в топках, чтобы позволить себе роскошь лавирования и
поисков. В кают-компании господствовало мрачное настроение.
Седов не внял доводам рассудка, не послушался благоразумных
советов. Куда он ведет корабль? Он думает только о себе, о своей
безумной цели. Это ли не эгоизм?
Поздно вечером 13 сентября
«Фока» бросил два якоря в виду мыса Флора. Здесь ожидало Седова
решение тревожного вопроса: был ли послан вспомогательный
пароход с углем? Ночью «Фоку» трепал шторм, к утру он стих, и
тогда чуть ли не все население «Фоки» отправилось на
берег.
Мыс Флора на острове Нордбрук – о
скольких славных делах и печальных событиях напоминает он
путешественнику! Здесь стоит изба Джексона, в которой он приютил
Нансена, когда великий норвежец в 1896 году возвращался пешком
из своего неудавшегося похода на полюс. В феврале 1895
года вдвоем с Иогансеном он покинул «Фрам», дрейфовавший во
льдах, и двинулся к полюсу. Пройдя некоторое расстояние,
полярники вынуждены были повернуть назад. После неимоверно
тяжелого перехода они достигли Земли Франца-Иосифа. Здесь,
на одном из северных островов архипелага, Нансен и Иогансен
построили себе хижину из камней. Моржовый клык был
использован в качестве кирки, плечевая кость моржа – как лопата,
а металлический полоз служил чем-то вроде рычага для
выворачивания тяжелых камней. На крышу хижины пошла моржовая
шкура. Нансен и Иогансен провели зиму в этом доме.
Продовольственных запасов у них не было, но зато имелись ружье и
патроны.
Весной они двинулись дальше к
югу. На острове Нордбрук Нансен услышал лай собаки и подумал,
что это галлюцинация. Через несколько минут показался
человек, он махал шляпой, – можно было не сомневаться в
реальности такого жеста. Это был Джексон. Встреча с человеком у
восьмидесятой параллели, на крохотном островке, затерявшемся
среди пустынного океана, – это было счастье, пришедшее в награду
за многие подвиги.
Здесь, на мысе Флора, –
могила матроса Мюатта и недалеко от нее – памятник трем
итальянцам, которые составляли вспомогательную партию во
время похода Каньи. Здесь жили участники экспедиций Ли-Смита,
Уэльмана, Болдуина и Фиала. И, наконец, стоит здесь избушка,
поставленная Макаровым, а также знак с надписью: «Ermak passed
here. 1901»(«Здесь прошел „Ермак“»). В 1901 году «Ермак»
совершал второе свое плавание в Арктике. Оно было так же мало
успешно, как и первое. Ледокол не сумел сразу же завоевать
признание своей пригодности для полярных экспедиций. Враги
Макарова торжествовали. И все же «Ермак» был первым русским
судном, посетившим Землю Франца-Иосифа, и маленькая хижина на
мысе Флора, среди реликвий американского, английского,
норвежского и итальянского происхождения, напоминает о могучей
воле русского мореплавателя Макарова.
Славный мыс Флора будит в
Седове мысли о судьбе путешественников, страдающих порой под
ударами стихий меньше, чем от равнодушия и враждебности людей,
которым принадлежит власть и деньги. У него был основательный
повод для таких горьких размышлений: уголь для «Фоки» на
мысе Флора отсутствовал – обещанный комитетом пароход не заходил
сюда.
17 сентября, погрузив на
палубу туши убитых на мысе моржей – пищу для топок, корабль
экспедиции тронулся дальше на север. Прощаясь с мысом
Флора, Седов приказал команде выстроиться на палубе.–
Приспустить кормовой! – скомандовал он. Флаг медленно опустился.
Маленькая пушка «Фоки» выстрелила два раза. Все обнажили
головы. Мыс Флора с памятником погибших полярников остался за
кормой.
 
1. Крест на мысе Флора; 2. Берег
острова Гукера; 3-4. В бухте Тихой. Скала Рубини-рок; 4. Птичьи
базары на скале Рубини-рок; 5. Хозяин Арктики
Для Седова эти минуты полны
были волнующего значения. После года мытарств он достиг этих
островов, о которых мечтал десять лет. Были трудны петербургские
льды – он преодолел их. Казалось невозможным плыть к Земле
Франца-Иосифа без топлива – он поплыл, и невозможное
свершилось. Теперь ему хотелось верить в исполнимость того, что
стало единственной целью его жизни.
Предстоял решающий штурм. Помощи
ждать было больше неоткуда. С шапкой в руке он стоял на мостике
своего старенького корабля, смотрел на уплывающий за корму
мыс, и на его глазах матрос-рулевой заметил слезы. «Фока» снова
пошел на север, тратя последние пуды топлива, чтобы пробиться по
возможности дальше, но очень скоро встретились льды, которые не
под силу были кораблю.
19 сентября «Фока»
зашел в маленькую безыменную бухту острова Гукера. Был бы в
трюмах уголь, «Фока» еще поборолся бы, и, может быть, маршрут
будущего похода к полюсу оказался бы короче на сотню-другую
верст. Но топлива не было. Седов поставил корабль на грунт близ
берега. С борта на берег перебросили трап. Бухта получила
название Тихой. Этим новым географическим именем помечен был
приказ Седова № 21. В нем он фиксировал координаты зимовки – 80
1/3°
северной широты и 53° восточной долготы, поздравлял команду с
успешным завершением плавания, в котором «встретилось столько
льду, сколько ни одна экспедиция, кажется, не встречала его
(пояс шириною более в 3°)», и, между прочим, отмечал, что члены
экспедиции «отбросили свои личные интересы в сторону» и
сплотились «в одно единодушное целое на пользу дела экспедиции и
на радость родине». В конце приказа Седов говорил своим
спутникам: «Желаю счастливой, тихой зимовки»(58).
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МЫС АУК
I
Седов в конце своего пути: 82° северной широты, Земля
Франца-Иосифа, палатка, которую ветер, неугомонный
норд-норд-вест, рвет и хлещет с пьяной, бешеной силой. Холодно…
Справа спит Линник, слева Пустотный. Матросы придумали такой
порядок, чтобы ему было теплее. Он не ошибся, выбирая себе
спутников.
Приступ кашля. Кашель сухой. В
сознании возникает детство: Кривая Коса, высушенная жарким
солнцем, белесое, гладкое море, и он бежит, рыженький рыбацкий
мальчишка, босиком по сухому, размолотому временем, колючему
песку. Ракушки, словно истолченные в ступе. Горячий, сухой песок
в горле. Кашель, болит грудь. А мороз все крепче. Плохо болеть
бронхитом, когда Цельсий показывает минус 35. Или это не
бронхит? А что с ногами – ревматизм? Может быть, и то и другое.
Но если – цинга… Все равно – это смерть!
Ему тридцать семь лет.
Почему смерть? Когда он решил это? Может быть, когда лежал на
снегу, поджидая с ножом медведя. … Стали на ночлег, разбили
палатку. Уже темнело. Грелись у примуса. Вдруг сразу остервенело
залаяли собаки. Так собаки встречают только лишь медведя.
Седов вышел с ружьем. Медведь, огромный, убегал: в сумерках
казалось, что катится сугроб, а за ним снежками летят собаки.
Голова кружилась у Седова,
ноги двигались с трудом. Он пошел за медведем.– Господин
начальник, вам не дойти… Ну его, медведя! – уговаривал Линник. А
сам подставил начальнику плечо. Тот положил на плечо руку, – так
шел, опираясь на матроса.
Уже едва был слышен собачий
лай. Трудно было идти среди ропаков(Ропаки – нагроможденные
мелкие льдины, результат сжатия ледяных полей). Ноги
скользили, проваливались в снег и натыкались на острые ребра
льдин. Седов шел медленно.– Убег, наверное, – говорил Линник, –
куда вам, больному… Седов не отвечал. Наконец, увидели медведя.
Он сидел в лунке, только морду выставил из воды, подозрительно
поглядывал на собак. А те кружились вокруг, охрипли уже лаять,
повизгивали от злости. И впереди, конечно, Фрам – отчаянный
головорез, прирожденный воин.
Седов оставил Линника, заспешил
вперед. Медведь плавал в воде посапывая. Теперь только подойти,
спокойно нацелиться в голову, не промахнуться. Подошел на два
шага к медведю. Поднял ружье.– Стреляй, Георгий Яковлевич! –
крикнул Линник. Но Седов не стрелял. Отказало ружье: замерз
затвор. Еще раз и два подергал затвор – не поддается. Отошел от
лунки, сказал Линнику: – Не судьба мне убить медведя, – и
опустился, обессиленный, на снег.
Линник ушел за нартами.
Седов один лежал на сугробе. Ночь сгустилась, поднялась пурга. В
руке держал финский нож – против медведя. Время тянулось
бесконечно долго. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Ему
горько было сознавать это. Он был сильным человеком и всегда
радовался своей силе.
Медведь, должно быть, ушел. Собаки утихли. Одни бродили
поблизости, другие свернулись в снегу – спать. К Седову подошел
Фрам. Он постоял над головой, тявкнул, прислушался. Потом лизнул
теплым языком лоб Седова и сел рядом. Седов собрал силы,
поднял руку, погладил пса.
Как его нашел Линник, притащивший
нарты, как его везли к палатке, – этого он не помнит, был без
сознания…Не тогда ли, на снегу, он впервые подумал о смерти? Или
в тот день, когда они шли к острову Марии-Елизаветы?
Ночью была вьюга, пришлось
нескольких собак забрать в палатку. Спальный мешок обледенел, а
простыня сперва промокла от испарины, а потом замерзла. Днем
ветер дул в лицо, было трудно идти. Едва дотащился к ночлегу. Он
записал тогда в тетради: «Я окончательно простудил себе грудь.
Бронхит меня давит, не могу отдышаться, под вечер страшно
лихорадит, едва отогрелся на примусе. Ах, дорогой, дорогой
спаситель наш примус!» Нет, это пришло еще раньше. Уже тогда, на
корабле, когда приказывал шить одежду для полюсной партии, когда
прощался с «Фокой»…
«Святой мученик Фока»
стоял во льдах бухты Тихой. Медленно и тяжело, как нарты в гору,
тянулось время. Безмолвие и неподвижность в природе,
томительная, как одурь, тяжесть вечных сумерек, скучная пища из
запаса полуторагодичной давности, неизвестность, почти
безнадежность впереди… Бесшумно, на мягких лапах, проникали на
корабль душенная усталость и отчаяние. Так сквозь незаметные
щели просачивается в трюм губительная вода – постепенно и
непобедимо.
Уже появились роковые вестники
цинги. У одних кровоточили десны, другие едва передвигались на
опухших ногах, а третьи, приложив руку к груди, удивленно
жаловались на одышку. И в эти дни начальник экспедиции
приказывал готовить снаряжение для похода на полюс. В
кают-компании об этом избегали говорить. Две тысячи верст в оба
конца намерен был пройти Седов. Между тем все знали: он
болен. Он рад был бы скрыть это от своих товарищей, затаить
болезнь, как не раз таил от них свои опасения, тревоги, боязнь.
Так было в сентябре 1912 года, в ту штормовую ночь, в Баренцевом
море, около Сухого носа, когда «Фока» едва не погиб. Обняв
стойку на мостике, насквозь мокрый, сотый раз облитый волной,
охрипший, ослепший, Седов кричал на матросов, глотая летящий
вихрем колючий снег, вертел штурвал, посылал приказы в машину, а
потом скатывался вниз и, скользя на палубе, неугомонно, как
Ванька-встанька, тянул какие-то обледеневшие концы, ругался,
подставлял волне спину, отплевывался от соленой воды, хватал
кого-то за плечи или сам, падая, цеплялся за чью-нибудь
куртку…Все ниже и ниже садился «Фока» в воду. Корпус его трещал,
скрипел, покряхтывал, – и эти тихие звуки имели жуткое свойство:
они протискивались в уши начальника сквозь грохот и рев шторма.
Спастись тогда можно было, только смертельно рискнув. Седов
направил корабль на камни у Сухого носа и в ночной мгле, при
ураганном ветре, провел «Фоку» перед самыми рифами. Корабль и
все люди спаслись. Но никто, кроме Седова, не знал, как близок
был к гибели «Фока», никто не знал, что в эту ночь начальник
мысленно прощался с жизнью. Так точно хотел бы он скрыть и свою
болезнь.
В те дни, перед уходом с
«Фоки», он часто перелистывал тетради своих записей. Он прощался
с тетрадями, прежде чем зашить их в парусину и вручить
остающимся на корабле для передачи Вере Валериановне. Его
дневник не был систематичным. Время от времени Седов заносил в
тетрадь свои мысли по поводу положения экспедиции, порой
обращался с длинными посланиями к любимой жене, часто записывал
то, что казалось ему важным из прочитанных книг. Вот несколько
характерных заметок, сделанных в 1913 году: «Я прочел всего
Байрона, Шекспира, Дюма…» «Крузенштерн во время крушения в
Карском море 2 сентября 1862 года все-таки праздновал
тысячелетие России». «Люрик (Margulus alle)… Кайра свистун (Vria
Grille)».
По поводу того, что
офицерские помещения «Фоки» оборудованы для полярных плаваний
хорошо, меж тем как матросский кубрик – в отвратительном
состоянии. Помещения отделывались казенной мурманской
научно-промысловой экспедицией. «Удивляюсь, почему на командные
помещения не было обращено такого же внимания…»
«Венецианец Кабот, впоследствии
британец, первый путешествовал к Северному полюсу и является
основателем этих экспедиций. В 1497 году первый открыл Северную
Америку и первый подал мысль о NW (NW –
северо-восток)„проходе“». «Нансен говорит: „Мы не к полюсу
идем, а идем исследовать его окрестности“». «Северное сияние:
катодные лучи, которые идут из солнца и притягиваются
землей, как магнитом, в полюсных областях».
В бухте Тихой
Седов начал изучать английский язык. В дневнике встречаются
столбцы английских и русских слов. 6 октября 1913 года он сделал
такую выписку из книги: «Жизни только тот достоин, кто на смерть
всегда готов».
Да, уже тогда, в
бухте Тихой, в часы этой бесконечной ночи, подкрадывалась к нему
безжалостная и жестокая мысль о неизбежном конце.
Запершись в маленькой своей каюте, он подолгу сидел перед
столиком, на котором рядом с чернильницей, в полированной
рамке, стояла фотография молодой женщины с вопросительным
взглядом черных глаз. Или лежал, когда боль в ногах становилась
нестерпимой, на койке, лицом вверх, соединив под головой большие
свои руки. Иногда такая воцарялась на корабле тишина, что слышно
было через дверь, как тикают висящие в кают-компании часы. Даже
по вечерам, когда собирались вокруг общего стола члены
экспедиции – географ, художник, врач, геолог, штурман, – голоса
их звучали приглушенно, все помнили: начальник болен.
23 декабря Седов
записал: «Среди команды и офицеров началась какая-то общая
слабость и уныние. Я тоже это чувствую, имею на деснах несколько
красноватых пятен: не зачатки ли цинги? Доктор смазал йодом. Я
приказал давать офицерам и команде моржа в пищу из собачьего
запаса».
На следующий день он сделал такую
запись: «Скорее бы уже идти к полюсу, пока здоровы, а то, чего
доброго, еще заболеешь серьезно. Что-то плохо
самочувствие…» 25 декабря: «…Сегодня просил Владимира Юльевича
Визе примириться с тем, что ему нельзя идти вместе со мной
к полюсу, так как он нужен очень на судне для научных работ
экспедиции. Он для пользы дела охотно согласился». 31
декабря: «В полдень я почувствовал сильную боль в ноге, едва
могу наступать…» «Совсем разбиты ноги ревматизмом. По
определению врача – простуда. Слегка повышена температура и
кашель», записал он 2 января 1914 года. Через несколько дней в
его тетради появились следующие строки: «Грустно на душе, а на
дворе еще грустнее: вeтеp то наметет, то затихнет. Темно,
беспросветно. Читаю Гюго „Отверженные“. Переживаю страдания
Жан-Вальжана. Здоровье мое ухудшилось. Сижу и лежу,
запершись у себя в каюте…»
12 января он спрашивал: «Неужели я не
выздоровею к походу на полюс?! Выступать надо 1(14) февраля, т.
е. через месяц. Лучше бы уже потом заболеть. Все к походу, хотя
бедно, но, приблизительно, готово»(59).
Ни разу ни одним словом он
не обмолвился в дневнике о необходимости отменить поход к полюсу
из-за своей болезни. Как-то матросы Линник и Пустошный высказали
перед Кушаковым как заведующим хозяйством некоторые свои
претензии. Собираясь участвовать в походе на полюс,
матросы требовали улучшить для них питание, освободить их от
участия в авралах, а также обеспечить на случай увечья.
Кушаков ответил им площадной руганью. Потом он отправился к
Седову. – Наглость этих разбойников не знает границ, – начал он,
задыхаясь от злости. Седов выслушал Кушакова. – Что ж, – ответил
он, – мы напрасно об этом не подумали заблаговременно… Кушаков
вскипел и бросился из каюты вон. Вслед ему послышался голос
Седова, отдававшего приказание буфетчику Кизино: – Прислать ко
мне Линника и Пустошного. Полтора часа Седов разговаривал с
матросами(60). Кушаков многое отдал
бы за право послушать эту беседу. Наутро дежурный, по
просьбе Седова, прочитал в кубрике приказ № 23: «Матросы
Григорий Линник и Александр Пустошный на мое предложение:
принять участие в полюсной партии, с своей стороны
изъявили полное согласие и готовность. Поздравляю означенных
молодцов с лихим решением, уверен, что они честно исполнят
свой долг на пользу родине и науке…» Матросы зачислялись на
усиленное питание, освобождались от всех судовых работ и т. п.(61).
Кушаков был готов ко всему, но этот поступок Седова взбесил его
окончательно. В кают-компании он шипел о слабохарактерности
Седова, о том, что начальник унижается перед матросами и
разваливает дисциплину.
За две недели до отправления Седова,
Линника и Пустошного в поход Кушаков подал Седову такой, почти
ультимативный, рапорт: «Сего числа во время дежурства я услышал
сильный шум и крик в командной столовой. Подходя к последней, я
услышал голос матроса Линника, ругавшегося бранными и
непристойными словами, кричавшего: „Я иду к полюсу, рискую
жизнью, а потому не буду есть всякой дряни“. …Несмотря на
вторичное приказание замолчать, матрос Линник в присутствии всей
команды, все больше и больше повышая голос, начал наносить мне
оскорбления словами, упрекая в том, что я являюсь злом
экспедиции, мешаюсь не в свое дело, обманываю всех и т. д.
…Находя настоящий поступок матроса Линника, а
также и ряд других его поступков с тенденцией возмутить всю
команду, постоянные порицания и сквернословие по адресу
всех начальствующих лиц экспедиции, не исключая и Вас, а также
полное нежелание подчиняться не только основным требованиям
закона, но и требованиям Ваших приказов, – в высшей степени
недисциплинарными, губящими дело экспедиции, связанное с
достоинством всей страны, честью русского имени и русского
флага, – прошу Вас о предании матроса Линника суду.
Страница
1,
2,
3,
4,
5,
6,
7,
8,
9,
10,
11 |
|
